Часть третья: БРАТ      

I

Перед тем, как вставить ключ в замочную скважину, я немного помедлил: вдруг стало очень страшно, и от бывшей решимости не осталось и следа. Впрочем, идти мне больше все равно некуда. Ключ к замку не подошел. И это было уж совсем гадко. С досады я саданул в дверь кулаком, и она с легким щелчком мягко отворилась.

В проеме зияла чернота прихожей. Я вошел, осторожно прикрыв за собой дверь. Припав спиной к стене, подождал, пока глаза привыкнут к темноте. Ни шороха, ни звука — во всей квартире было так тихо, как это и бывает в совершенно пустом помещении.

Осмелев, я заглянул в кухню, пробрался по темным комнатам — никого! Вот так-так! Кто бы мог подумать! И вдруг до моих ушей донесся чей-то придушенный всхлип, причем совсем рядом. Ощупав стену руками, я обнаружил в ней некое подобие двери, однако, накрепко запертой. Я долго пытался вскрыть этот тайник каким-нибудь другим способом, но — безуспешно. К тому же всхлипы давно стихли, и я начал уж было думать, что мне все показалось. Когда же я готов был совсем сдаться, то неожиданно вспомнил про ключ, который так и лежал у меня в кармане. Я немедленно выудил его и легко вставил в замочную скважину. Едва ощутимый поворот — и дверь распахнулась, а на меня рухнул какой-то белый мешок. Скорее от неожиданности, чем от тяжести, я тут же потерял равновесие и с ужасным грохотом повалился на пол.

Первым подал признаки жизни мешок. Он подполз ко мне, и я увидел перед собой лицо того бледного мальчика, которого отец приводил с собой прошлой ночью.

— А-а-а,— сказал мальчик,— Саня! Наконец-то! Я уж думал — не придешь!

II

Через несколько минут мы с ним уже сидели на кухне, пили чай и доедали памятное заскорузлое варенье. Он болтал ногами и вообще вел себя крайне возбужденно: шутил и сам же громко хохотал над своими шутками, словом, вполне нормальный ребенок. Я же сидел в замешательстве, потому что, во-первых, Алеша, а именно так звали моего нового знакомца, ничего толком не объяснял, а во-вторых, я постоянно терзался сомнениями: неужели и это ангелоподобное существо — тоже...

— Не бойся,— словно угадав мои мысли, успокоил Алеша,— это я тебя бояться должен.

— А ты разве не... — удивился было я.

— Не-а,— замотал тот белобрысой головой,- так что ты ух меня не загрызи, пожалуйста!

— Постараюсь,— заверял я мальчика, заметно повеселев,— ты ж мне все-таки брат, хоть в полчеловек с дефектомной.

И мы дружно фыркнули от смеха.

Алеша пил, держа чашку обеими руками, как это всегда делают маленькие дети, и волна нежности к этому беззащитному, но очень уверенному в себе существу, накатила на меня. Вот ведь как бывает — живет на свете твой брат, славный такой человечек, а для тебя он вроде бы и не существует. Хотя вот он — реальнее реального — сидит, чай хлебает, вон волосы у него красивые какие, глаза смышленые, нежный пушок на скулах, как у всех блондинов бывает... В порыве нежности я тихонько приобнял своего братца. Тот замер, так и не донеся чашки до рта.

— Ты что,— не понял я,— боишься меня?

— Нет, не боюсь, — ответил он, не задумываясь, но все же продолжал сидеть, как замороженный.

— Может, ты думаешь, что я тебя всерьез смог бы загрызть? — высказал я, честно говоря, давно тревожащую меня мысль, и где-то в животе захолодело: неужто и вправду смог бы?

— Нет, луна-то на ущербе, — все так же спокойно ответствовал мальчик.

— Да что ты в этом понимаешь, сопля! — вспылил я,— да я только что у Ваганькова...

Тут я осекся под его внимательным взглядом. Не спуская с меня глаз, он развязал ворот своей рубашки и обнажил шею. То, что я увидел, было ужасно: ни одного живого места от синяков, надкусов и царапин.

— Отец? — только и смог выдавать я, нарушив зловещую тишину,

— Да,— просто ответил мне Алеша,— только понемногу...— и криво усмехнулся: — бережет!

Он опять взялся за свою чашку и стал шумно прихлебывать из нее чай.

— Так что не бойся, я все про вас, вампиряк, знаю,— уже в прежнем тоне в промежутках между глотками продолжил мальчик,— сегодня у тебя было первый и последний раз, так что отдыхай недели три до полнолуния.

Он ласково посмотрел на меня и примиряюще улыбнулся.

— Слушай,— вдруг вспомнил я, не в силах оторвать взгляда от его ужасной шеи,— а отец сейчас сюда не заявится?

Алеша только рассмеялся в ответ:

— Ну какой же ты непонятливый! Сказано тебе — луна на ущербе, так что не посмеет, особенно когда ты здесь! — он сладко потянулся.— Так что у нас с тобой в запасе недели три!

— Скажи, — начал я было, но Алеша картинно зевнул и лениво произнес:

— Давай все допросы отложим до завтра, времени у нас на все хватит, а сейчас спать пора ложиться.

Он решительно отодвинул от себя большим пальцем чашку, встал из-за стола и повел меня по коридору в ту самую комнату, где я уже имел несчастье ночевать в прошлый раз.

К моей радости белье на кровати было уже чистым, или просто подушки перевернули пятнами вниз.

— Ложись, — мягко приказал мой младший братец, и, прислонившись плечиком к стене, стал наблюдать, как я раздеваюсь.

Почему-то мне стало очень неловко под этим оценивающим, как мне показалось, взглядом, и я постарался поскорее юркнуть под одеяло. Кажется, моя неловкость не ускользнула от внимательных Алешкиных глаз, он понимающе скривил рот и покачал головой. А потом, ни слова не говоря, отступил от стены, резким угловатым движением сдернул через голову свою длинную рубашку и оказался совершенно голым под нею. Я почти оцепенел и уже не смог отвести взгляда от этой призрачной наготы детского тела.

— Ты что, собираешься лечь со мной? — в ужасе спросил я, поборов в себе, наконец, сладкую истому.

— А больше негде, — просто объяснил Алеша, резво юркнул под одеяло и прижался ко мне всем телом.

Я лежал бревном, боясь пошевелиться, Алешка молча сопел рядом, потом позвал:

— Саня!

— Что?

— Обними, я замерз...

Подняв одеревеневшую руку, я неловко положил ее на Алешкино плечо. Он сразу завозился, устраиваясь поудобнее, и в конце концов уткнулся мне в грудь холодным носом. Легкое дыхание защекотало мне кожу, и в приливе неожиданной нежности я сильнее прижал к себе хрупкое тельце своего брата.

— Саня! — опять позвал он,— можно, я тебя поцелую?

— Можно,— улыбнулся я, пытаясь в такой неудобное позе подставить щеку для братского поцелуя.

Но Алеша против всех моих ожиданий поцеловал меня прямо в грудь, потом, уже без спроса, еще, еще и еще... Затем он спустился немного ниже, коснулся губами чувствительного живота, а я лежал безвольной тряпкой от кошмарного по силе желания, которое одинаково притягивало и страшило меня.

Пришел в себя я внезапно в тот самый момент, когда маленький язычок брата коснулся меня там, в самой запретной зоне. Грубо и властно я оттолкнул мальчика от себя и сел на кровати. Алеша не обиделся на этот жест, наоборот, казалось, он его возбудил, и братец снова накинулся на меня с поцелуями. Я готов был расплакаться.

— Алеша, прошу не надо,— тихо попросил я.

— Ну почему, почему? — шептал тот, шаря по моему телу руками.

— Так нельзя, — неуверенным голосом попытался убедить я.

— Нельзя? Ты же сам этого хочешь,— искренне удивился Алеша,— и я хочу, ты мне еще тогда, в первый раз понравился!

— Ну как ты не понимаешь,— взмолился я,— мы же оба — мужчины...

Он взял мое лицо в ладони и прямо глядя мне в глаза твердо сказал:

— Нет. Это ты — мужчина, а я — твой мальчик!

— Но ты мне еще и брат,— сделал я последнюю попытку образумить его и себя.

— Я же полчеловек с дефектомной,— по-доброму ответил Алеша, осыпая меня поцелуями.

И что-то надорвалось внутри: я сжал его в своих объятиях, и наши жаркие рты накрепко сплелись губами и языками в едином любовном порыве.

« « «

Я проснулся посреди глубокой ночи наисчастливейшим из людей: рядом, уткнувшись в плечо, мирно сопел мой Алешка, а впереди было целых три недели!

III

За время нашего импровизированного медового месяца мы с Алешкой немного обжились: кое-что я принес из дома, наскоро объяснив матери, что пока поживу у отца, кое-что пришлось прикупить заново, например, приличную одежду для моего братца. Две с небольшим недели пролетели, как в беззаботной пасторали, и я уже почти забыл, какие ужасные обстоятельства свели нас с Алешей. Все произошедшее стало не более, чем сном, дурной фантазией, и никоим образом не давало о себе знать. Так золотые дни нашей любви принесли с собой не только безоблачное счастье, но и опасную успокоенность.

И вот в один из таких счастливых дней с проснулся немного позже обычного. Сквозь стену было слышно, как уже возится на кухне Алеша и, стуча посудой, готовит нам обычный простенький завтрак.

Я сладко улыбнулся, потянулся, не спеша встал с кровати и, как был, пошел поцеловать моего мальчика и пожелать ему доброго утра. На пороге кухни я замер: ноздри будто пронзило, как если бы я нюхнул из кастрюли, полной нашатыря; защипало глаза, да так, что я на несколько мгновений ослеп, и слезы покатились градом по лицу. Удержавшись за косяк двери, я не упал, а только отшатнулся. Стало немного легче.

— Алеша, что это? — сорвался с моих губ недоуменный вопрос,— чем здесь так несет?

Он повернулся ко мне, и лицо его было очень серьезным:

— Чеснок, всего-навсего чеснок, представь себе. Он здесь уже неделю лежит, а ты только сейчас почувствовал,— голос мальчика задрожал.— Значит, началось все-таки...

Мне стало страшно. Ведь если бы не Алешкина предусмотрительность, я прозевал бы все на свете. Мороз пробежал по коже от одной только мысли о том, что отец мог застать нас врасплох. Но еще больше испугала внезапно пробудившаяся моя вторая сущность, о которой я так опрометчиво позабыл.

Не в силах держаться на ногах, я, сел прямо у порога кухни на пол, совершенно ошарашенный.

— Алешка, этого не может быть? — жалобно пронял я, отчетливо вспомнив белое лицо Джинсового, когда он тоже твердил эту беспомощную фразу там, на замерзших рельсах.

— Может,— мягко, но уверенно ответил мальчик,— и не такое еще может быть.

Глаза у меня опять оказались на мокром месте, но я изо всех сил крепился. Только когда Алешка достал откуда-то заранее припасенный зубчик чеснока на тонком черном шнурочке, надел себе на шею, а потом повернулся ко мне с виноватой улыбкой и сказал:

— Извини, но так будет надежнее! — я не выдержал и зарыдал в голос.

Алешка сразу оставил затею с завтраком и уже деловито сновал взад-вперед по узкому коридору, занятый только своими странными приготовлениями, то и дело задевая мои протянутые поперек коридора ноги, и будто совсем не замечая меня самого, сидевшего тут же перед кухонной дверью и размазывающего по щекам злые слезы обиды и страха.

Но, как тут ни крути, а он был прав — распускать нюни времени уже не осталось. Я вытерся ладонью, шмыгнул последний раз и вскочил, полный желания помочь своего братцу готовиться к обороне от ночного визитера. Но тут же был снова низринут в бездну полной безысходности кошмарным запахом чеснока, который ни на шаг не подпускал меня к кухне.

Алешка, по счастью оказавшийся рядом, удержал меня от падения, потом закинул свой чесночный талисман за спину, поцеловал в соленую от слез щеку и ласково улыбнулся:

— Саня, не надо, ты все равно не сможешь. Я сам. И он с удвоенным проворством принялся за свою работу. Чесночный запах, суживая круг, постепенно загнал меня во все ту же нашу маленькую спаленку, а Алеша все продолжал развешивать по дверям и окнам какие-то жуткие талисманы, от одного взгляда на которые меня охватывал инстинктивный страх, а потом еще выставил к двери внушительный кол.

— А это еще зачем? — не выдержал я.

— Как это — зачем? — искрение удивился мой братец и добавил рассеянно,— не знаю только вот, подействует ли?

Он еще раз прошелся по всей квартире, проверяя, все ли на месте и достаточно ли прочно прикреплено, а потом огляделся с радостным видом и изрек:

— Ну, вроде бы все! Теперь я должен выспаться. А ты меня посторожи!

IV

Алешка спит уже часа три. Не могу сказать точнее. Я сижу рядом, на краю той же кровати и не могу двинуться с места в прямом и переносном смысле. Меня уже бесит положение пленника, и я успокаиваю себя только тем, что гляжу на спящего Алешку, Он разметался во сне и очень красив сейчас, со спутанными белокурыми волосами и беспомощно приоткрытым ртом.

Я не выдерживаю и целую его в приоткрытый розовый пупок, в дрожащий нежный живот, задираю рубашку к шее и ласкаю губами затвердевшие соски. Он постанывает во сне и вытягивает юное тело с сладострастной истоме. Я, уже не в силах сдерживать свои порывы, бросаюсь на него, покрывая поцелуями тонкую мальчишескую кожу и продвигаясь губами все ближе и ближе к и без того изчеловек с дефектомованной укусами шее...

Он только охает от прикосновения острых зубов, а потом безоговорочно отдается моим желаниям. Свежая кровь наполняет рот в то время, как я проникаю внутрь маленького дрожащего тела. Его ноги конвульсивно скользят вдоль моей спины, а я, захлебываясь соленой влагой, мну и терзаю горячую Алешкину плоть. Я кричу, и сквозь зубы родная кровь вперемешку со слюной струится на подушку.

V

Отрезвление наступило почти сразу. Нет, на этот раз меня не рвало и не тошнило, но состояние было просто пакостное. Я лежал, зажмурив глаза и сжав до боли в челюстях свои ужасные зубы, а Алешка рассеянно гладил меня по .волосам слабой и холодной от потери крови рукой и заплетающимися губами шептал на каждом выдохе:

— Ничего... ничего... ничего...

Вот это-то и было самым тяжким: он жалел меня, вместо того, чтобы возненавидеть всю мою пакостную сущность. Ну и сволочь же я — не смог сдержаться! Тут Алешка задышал чаще, будто ему не хватало воздуха, лоб покрылся испариной. Заниматься самобичеванием было не к месту и не ко времени. Я схватил полотенце и побежал в ванну, чтобы намочить, невзирая уже ни на какой чесночный смрад.

Я уже возвращался обратно, когда вдруг услышал за входной дверью какую-то возню. Вначале мне показалось, что я просто ослышался, но в дверь постучали. Негромко, но настойчиво. Я похолодел, застыл с мокрым полотенцем в руке. В конце концов поборов оцепенение, я решился спросить:

— Кто там?

Но в горле пересохло, будто я до это съел промокашку, и голос получился какой-то осевший. Ответа не последовало, но дверь начала сама собой открываться. Я стоял и смотрел на нее, совершенно очумев: ключи от нового замка были только у меня. Дверь приоткрылась, но тут же замерла, будто наткнувшись на невидимую преграду.

— Саня! — позвал голос отца.

Этого я, честное слово, не ждал так скоро, поэтому не сразу и нашелся, что ответить.

— Саня, я же знаю, что ты здесь!

Стараясь даже не дышать, я продолжал молча стоять в темной прихожей с мокрым полотенцем наперевес. За дверью послышался скрежет, и в щели замелькали красные отсветы. Дверь задрожала, тужась открыться дальше, но после нескольких попыток замерла на прежнем месте. Потом в узкой дверной щели показались острый нос и слюнявый рот с выпиравшими из него зубами. И снова — свистящий змеиный шепот:

— Что же ты делаешь, сынок? Я молодой жены не пожалел, а тебя пожалел — последнюю капельку крови, самую сладкую, не допил. А ты? Дверь зачурал, чесноком на сто верст прет — изгадил квартиру!

Я не двинулся с места, будто кролик при виде удава.

— И отца небось осуждаешь, подлец,— повысил он свой рокочущий голос,— а сам что? И тут я не выдержал:

— А ты подумал, что со мной будет, когда свои зубы распускал? — заорал я на всю прихожую.

— А ты подумал, скотина, когда свой х_й вонючий распускал и с братом в постель ложился? — взревел за дверью уже совсем нечеловеческий голос, и стремглав в дверной щели мелькнула тонкая когтистая рука. Когти резко полоснули меня по щеке, на шею полились теплые капли. И я уже совсем перестал что-либо соображать.

—А-а-а!—-с кошмарным воплем я всем телом врезался в дверь, противно хрустнули отцовские челюсти, зажатые между косяком и дверью, и он обалдело лупил своей когтистой рукой мне по спине, раздирая ее в клочья.

Но мне было глубоко наплевать на боль, на подкатившую тошноту, я только давил и давил на дверь. Так продолжалось очень и очень долго, и каждый из нас двоих ждал, кто не выдержит и сдастся первым. Не выдержала дверь. Она вдруг треснула пополам снизу доверху и разлетелась надвое. И тут мы оказались друг против друга — глаза в глаза. Я в ужасе уставился на изчеловек с дефектомованное лицо отца: безумные красные глаза и размолотые дверью челюсти. Но это существо вызывало во мне и жалость! Предательски защипало в глазах, и я готов был тут же расплакаться у него на плече, совершенно забыв, что имею дело с монстром, и что он все еще очень опасен.

Я пришел в чувство, только когда раскрыв когтистые руки и ощерив окровавленные остатки челюстей, отец, перешагнув остатки зачуранной двери, двинулся ко мне навстречу. Я ошеломленно отступал вглубь прихожей, но очень скоро отступать стало некуда — моя спина уткнулась в противоположную стену. Тогда я сжался, как стальная пружина, и прыгнул на отца, стараясь впиться ему в горло. Мы сцепились и окровавленным комом покатились по полу прихожей, бешено молотя зубами и когтями. Он, как ни странно, оказался гораздо сильнее, чем я ожидал. Мало того, дрался с ужасающим остервенением. Его поломанные челюсти кромсали меня так, что я только холодел при мысли о том, как бы туго мне пришлось, если бы отец был здоров. У меня же саднило щеку и изодранную спину, все тело ломило, будто не осталось ни единой целой косточки, и я мало-помалу начал сдаваться.

Пару раз я уже в самый последний момент уворачивался от клацающих зубов, готовых впиться мне в лицо, но внезапно почувствовал— больше не могу. Трясущиеся от -напряжения разинутые обрубки челюстей нависли буквально в трех сантиметрах от моего носа. Отец навалился сверху всей тяжестью своего тела и начал ожесточенно давить, давить, медленно сгибая мои упирающиеся руки и неумолимо приближаясь ко мне.

И вот, когда до рокового предела оставалось совсем чуть-чуть, я вдруг почувствовал, как отец резко .дернулся и сразу обмяк. В полубеспамятстве я сбросил с себя тяжелое тело и только тут понял причину своей неожиданной победы: надо мной стоял Алешка, а рядом в конвульсиях бился отец, проткнутый насквозь со спины колом. .Вид его был кошмарен: из носа и рта сочилась какая-то гноеподобная дрянь, вокруг кола вздувались пузыри, а на коже проявились пятна быстрого разложения.

Скоро в прихожей стало совершенно невозможно находиться от трупного смрада. Меня замутило, а Алешка просто готов был потерять сознание. Я подхватил безвольное тело брата, втащил его в комнату, превозмогая собственную жгучую боль и тошноту, и уложил на постель. Сел возле него, невольно прислушиваясь к скрежещущим звукам, все еще доносившимся из прихожей...

Алешка лежал, откинувшись на подушках, ловил воздух побелевшими губами, что-то шептал взабытьи... Я же только смотрел на его искромсанную укусами — моими и отца — тонкую шею и думал, как много горя и страданий выпало на долю этого мальчишки, сколько он пережил из-за меня и, главное, сколько ему еще предстоит пережить, если я останусь с ним.

И я понял, что не допущу такой несправедливости и найду способ умереть. Алешка по судьбе уже совсем взрослый, и скоро я просто скажу ему:

— Алешка, милый, теперь тебе нужно достать еще один осиновый кол — для меня!

Он поймет, я уверен. Он же знает, как я его люблю.

              Автор  Werwolf